Российские социалисты XX века на пути к прогрессивной социал-демократии

Революция в России и победа большевиков выбросили за рубеж целый пласт общественно-политической мысли. Либералы и монархисты, эсеры и меньшевики, анархисты и левые оппозиционеры – все они оказались за бортом своего государства. Однако они не прекратили свою политическую деятельность, которая, правда, теперь выражалась главным образом в печати. Русская эмиграция мучительно переживала обрушившуюся на неё катастрофу. Её участникам предстояла нелёгкая задача осмыслить и понять – что же произошло с их страной? И как такое вообще стало возможным? Подобными же вопросами будет терзаться интеллигенция Германии после краха нацизма.

В эмигрантской среде велись острые споры о причинах русской революции и дальнейшем пути России. И не только об этом. Всё это резко контрастировало с ситуацией в СССР, где безраздельно господствовала одна удушливая идеология, и на долгие годы воцарилось мнимое единодушие. При этом сам марксизм придворная «красная профессура» никак не развивала. Жизнь текла своим чередом, а советские марксоведы по сути пережёвывали старое. Вот как это описывает российский политолог Вадим Межуев:

Несостоятельность “реального социализма” ни в чём не проявилась так резко, как в сфере идеологии. Официальная идеология прошла мимо методологических и теоретических сдвигов в общественной науке ХХ в. Безграмотность партийных “вождей” в теории социализма, их пренебрежение к вопросам её модернизации, обогащения её новыми фактами и гипотезами, привели к тому, что сама эта теория приобрела в общественном сознании репутацию какого-то архаического и догматического монстра. Марксизм советского образца, если и реагировал как-то на достижения современной науки, то в областях, далёких от исторической, социальной и политической мысли. “Научный коммунизм” стал предметом всеобщего презрения и насмешки, примером схоластики, лишённой всякого научного дискурса. Не потому ли конец этой псевдонаучной дисциплины был встречен всеми с явным чувством облегчения? Интеллектуальный кризис “реального социализма” явился причиной и всех остальных его кризисов¹.

Итак, русской эмиграции вновь предстояло ответить на два извечных вопроса России «Кто виноват?» и «Что делать?». Соответственно, каждый политический лагерь отвечал на них по-своему. В этой статье мы попробуем кратко разобрать эволюцию российских социалистов к обновлённой и прогрессивной социал-демократии.

Предыстория расколов и ответвлений в левом лагере

Левый демократический лагерь русской эмиграции был представлен в основном эсерами и меньшевиками. Однако ни среди первых, ни среди вторых к тому времени не было единства. В своё время РСДРП (Российская социал-демократическая рабочая партия) раскололась на большевиков и меньшевиков. Поначалу повод для раскола, а именно вопрос об уставе и членстве в партии, многим казался смехотворным и второстепенным. Но потом события (вопрос о участии в Госдуме, вопрос об отношении к Первой мировой и т.п.) стали разводить большевиков и меньшевиков всё дальше, окончательно превратив в свои противоположности – радикалов и умеренных. Изначально же все марксистские партии назывались социал-демократическими. Коммунист, марксист, социал-демократ – всё это было суть одно и то же. Развод марксизма с социал-демократией произойдёт позднее. А тогда и меньшевики, и большевики осуждали практически любые попытки пересмотреть догмы марксизма как «ревизионизм». Все они были ортодоксами и верили в мировую революцию, которую совершит самый угнетённый рабочий класс (пролетариат), государство и частная собственность исчезнут, и человечество придёт к новой коммунистической формации.

Наибольшим нападкам тогда подвергались идеи Эдуарда Бернштейна, который доказывал, что история ведёт не к углублению пропасти между магнатами капитализма и пролетариатом, а к её заполнению новыми демократическими институтами, в рамках которых рабочий волен защищать свои права. Соответственно Бернштейн выступал не за социальную революцию, а за эволюцию, выступал с идеей, что государство – это общий дом для всех. Что это не зло, а необходимый инструмент в жизни общества, важнейшая часть цивилизации, которую нужно не разрушать, а поставить работать на благо всех. Бернштейнианство тогда осуждали и Ленин, и Плеханов, и Каутский. Это тем более забавно, учитывая, что германская социал-демократия в дальнейшем перейдёт на обновлённые идеи Бернштейна. В том числе и те, кто его так неустанно клеймил.

С ПСР (партия социалистов-революционеров) дела обстояли куда более интересно. Официально партия считала себя наследниками идей народничества. Народники требовали земли и воли крестьянам, верили, что через крестьянскую общину Россия минует капитализм и сразу придёт к социализму. Но всего этого оказалась мало для полноценной идеологии. Уже будучи в эмиграции лидер эсеров Виктор Чернов рассчитывал, что в противовес мировому сталинизму, троцкизму, фашизму будет и мировое эсерство, что народничество станет международным. Но этого не произошло. И причина коренится как в почвенничестве русского народничества, его исключительности, так и в расплывчатости идеи. Фактически в партии собралась самая разная публика. Самих народников объединяло мало: неприятие самодержавия, симпатия к крестьянам, оправдание террора. Но от последнего вскоре многие эсеры стали отходить.

К тому же сам Виктор Чернов был лично очень демократичным лидером на фоне шефов других партий. Партия социалистов-революционеров отличалась крайней веротерпимостью, что оборачивалось разноголосицей собственных рядов. В глаза бросается ощутимая разница между сугубо парламентским политиком и говоруном Александром Керенским, радикальной террористкой Марией Спиридоновой и эдаким правым республиканцем Борисом Савинковым. А ведь всё это эсеры! Члены одной партии! Среди эсеров было очень много людей, которые использовали экстремистские методы – терроризм, но идеи проповедовали отнюдь не радикальные – установление демократической республики, обычного правового государства. Недаром их называли «либералы с бомбой». Интересно, что уже тогда Чернов предлагал и эсерам, и эсдекам объединиться в одну партию (Россия была единственной страной, которую во Втором интернационале представляли две социалистические партии). Тогда подобного не произошло, но кто бы знал, что через десятилетия русская эмиграция придёт к этому…

Российская империя на тот момент содержала целый букет заболеваний: недовольство крестьян малоземельем, недовольство рабочих условиями труда и растущее забастовочное движение, недовольство интеллигенции отсутствием демократических институтов, обострившийся национальный вопрос. Пик массовых беспорядков и политического терроризма пришёлся на события 1905-1907 года, которые обычно именуют «Первой русской революцией». Русско-японская война и расстрел мирного шествия в Петербурге окончательно взорвали общество. Не утихали стачки и манифестации, остановились железные дороги, в Москве шли уличные бои, в лесах возникли целые партизанские армии – лбовцы в Прикамье и «лесные братья» в Прибалтике. Страну захлестнула такая волна терроризма, по сравнению с которым «Народная воля» казалось пшиком. Казалось, во всей стране не осталось гражданина, которые бы поддерживал правительство.

Царскому правительству удалось удержаться, так как оно благоразумно пошло на уступки. Немалую роль в этом сыграл Пётр Столыпин, провозгласив «двойной курс» – стрелять на поражение в революционеров, но протянуть руку умеренным. Царский манифест 17 октября учреждал Государственную думу, и теперь многие партии могли направить свою борьбу в парламентское русло. Историк Сергей Ольденбург писал: «П.А. Столыпину удалось разорвать заколдованный круг. До этого времени проведение реформ неизменно сопровождалось общим ослаблением власти, а принятие суровых мер знаменовало собою отказ от преобразований. Теперь нашлось правительство, которое совмещало обе задачи власти; и нашлись широкие общественные круги, которые эту необходимость поняли»².

Манифест 17 октября расколол все левые партии. И среди эсеров, и среди социал-демократов обозначились разные точки зрения. Радикалы считали необходимым «не покупаться на царские подачки», бойкотировать Госдуму и продолжать дальше добивать режим. Умеренные же считали, что манифест открывает для политики в России новые возможности. Левоцентристам было гораздо интереснее бороться за новую Россию не на баррикадах, а в парламенте, в прессе, в общественно полезных комиссиях³. В РСДРП появилось «ликвидаторство» – движение, участники которого считали нужным ликвидировать (или перестроить) революционное подполье, закрепиться в легальных организациях и готовиться к созданию легальной рабочей социал-демократической партии западного типа. Наиболее решительными сторонниками таких взглядов были Потресов, Аксельрод, Гарви. А ведь это означало шаг к ужасному «ревизионисту» Бернштейну.

В ПСР лидером правого крыла и сторонником легальных форм борьбы с императорским режимом являлся Николай Авксентьев. От эсеров тогда же откололась более правая Партия народных социалистов, а в 1904 году отмежевалось левое крыло — эсеры-максималисты. Лидерами были Михаил Соколов и Григорий Нестроев. Как можно понять из названия, эти люди отвергали любую программу-минимум, являлись непримиримыми врагами «буржуазной» демократии, парламентаризма и профсоюзов. Максималисты верили в возможность немедленного перехода России к социализму, что в будущем сблизит их с большевиками и их революцией, но вовсе не спасёт от коммунистических репрессий. Предтечей появления отдельной левоэсеровской организации можно считать Нерчинскую каторгу в Забайкалье, где отбывали срок такие видные социалисты, как Мария Спиридонова (будущий лидер левых эсеров), Ирина Каховская, Иосиф Жуковский-Жук, Анастасия Биценко и другие⁴. Эти лица впоследствии будут участвовать в создании Читинского комитета ПСР, который отметится своей антивоенной резолюцией к вопросу о Первой мировой войне. Однако мнимое единство партии эсеров продолжало сохраняться вплоть до конца 1917 года, что сыграет с ними злую шутку. Также очень большим ударом по партии эсеров стало разоблачение лидера боевой террористической организации Евно Азефа. Выяснилось, что долгие годы один из лидеров партии всё это время работал на царскую полицию. ПСР продолжала оставаться самой массовой и популярной партией (как среди рабочих, так и крестьян), но этот удар её сильно подкосил. Позитивным для неё стало лишь то, что теперь от террора в сторону других форм деятельности стало отходить ещё больше людей.

Но самый большой раскол среди социалистов учинила Первая мировая война. Второй интернационал рухнул. Левые раскололись на «оборонцев» (сторонников своего правительства в войне) и «пораженцев» (сторонников немедленного мира). Между всеми этими группами велась острая полемика, и страсти кипели нешуточные! Левые не стеснялись в выражениях по отношению к своим вчерашним товарищам. Так, интернационалисты-марксисты едко высмеивали «оборонцев» в своей «Марсельезе оборонцев»:

Отречёмся, друзья, от марксизма,
От программы своей навсегда!
Нам дороже кумир шовинизма,
Чем идея о братстве труда.
Вставай, подымайся, эсдек-патриот,
Вставай на врага-иноземца
И бей пролетария-немца.
Вперёд, вперёд, вперёд!
Так кричат сам Георгий Плеханов,
Гендерсон, Биссолати и Гед,
В Государственной думе Бурьянов
Подпевает им дружно в ответ..
Не пора ли нам, братья-марксисты,
Позабыть классовую борьбу?
Нас зовут социал-шовинисты
Постоять за буржуев судьбу.
Бросим красное знамя свободы,
И трёхцветное смело возьмём,
И свои пролетарские взводы
На немецких рабочих пошлём.

Казалось, каждый обвиняет другого в предательстве. «Пораженцы» клеймили «оборонцев» как социал-шовинистов и предателей рабочего класса, «оборонцы» же своих оппонентов – как анархо-бунтарей и предателей родины. Однако уже сегодня, будучи свободными от эмоций тех дней, мы будем вынуждены признать, что одно «оборончество» было вовсе не равно другому. И зачастую одни «оборонцы» совершенно не переваривали других. То же самое и с «пораженцами». Разные социалисты могли выступать за мир или войну с совершенно разных позиций и исходя из совершенно разных убеждений. Например, уже после Февральской революции и свержения монархии в России большинство встало на позиции «революционного оборончества» – то есть отказ от любых захватов земель и имперских амбиций в войне, а исключительно защита страны. Так, тот же лидер эсеров Виктор Чернов, который в начале войны был убеждённым «пораженцем» в отношении царского режима, после революции полностью встал на сторону новой демократической России. Но были и имперские «оборонцы», которые поддерживали изначальные экспансионистские цели России в войне. К таковым и относился Георгий Плеханов, от которого остальные меньшевики-оборонцы с самого начала дистанцировались.

Отдельно можно выделить «оборончество» левых эсеров и левых коммунистов-большевиков после Брестского мира. Ведь они выступали именно за революционную войну с Германией, за разжигание мирового пожара. А Брестский мир считали предательством рабочего класса на милость германскому империализму. Разумеется, такое «оборончество» левых эсеров с национал-патриотическими идеями не имело ничего общего и как небо и земля отличалось от «оборончества» правых. К слову, пропасть меж правыми и левыми эсерами к тому времени была уже гораздо шире, чем меж меньшевиками и большевиками. Ибо если последние допускали какое-то сотрудничество и коалиции, то эсеры вели уже друг по дружке огонь на поражение.

Опять же, и интернационализм в Первую мировую был многолик, антивоенные позиции друг от друга отличались. Так, меньшевики и большинство эсеров в отличие от Ленина и большевиков вовсе не призывали солдат «обратить оружие против своих правительств». Они звали не к гражданской войне, а лишь к скорейшему демократическому миру без аннексий и контрибуций. В сентябре 1915 года в швейцарской деревне Циммервальд социалисты из 11 стран подписали манифест, призывавший к прекращению войны. Ленинского лозунга «превратить войну империалистическую в войну гражданскую» в нём не было. От социал-демократов России подписи под ним поставили меньшевик Павел Аксельрод и большевик Владимир Ленин.

Если говорить о «оборонцах», то они были как среди меньшевиков – Георгий Плеханов, Александр Потресов, так и среди большевиков – Михаил Томский, Климент Ворошилов. Но большевики в свой будущей пропаганде именно себя изобразили едва ли не единственными интернационалистами в тех событиях, что, разумеется, неправда. И до сих пор современные марксисты-ленинцы ставят Владимиру Ленину в заслугу его антивоенную позицию, умалчивая о других интернационалистах. К таковым из левых меньшевиков относится Юлий Мартов, а из центристов – Павел Аксельрод. Павел Борисович предложил тактику «интернациональной борьбы за мир». Тактика эта состояла в давлении рабочих на свои правительства, в отказе от голосования за военные кредиты, повсеместной борьбе за демократический мир без аннексий и контрибуций. Меньшим злом Аксельрод видел победу демократической Антанты, но в то же время оправдывал германских социал-демократов, поддержавших свои правительства в войне, верил в возрождение Второго интернационала.

Правое «оборонческое» крыло эсеров сформировали Николай Авксентьев, Андрей Аргунов, Владимир Зензинов, Марк Вишняк, Питирим Сорокин, Борис Савинков, Александр Гуковский, Екатерина Брешко-Брешковская. Однако в пику им уже в феврале 1916 года в Петрограде сложилась Северная военная организация эсеров, стоявшая на Циммервальдской платформе. К 1 мая они даже выпустили свою антивоенную листовку. Эсеры-интернационалисты были представлены Виктором Черновым, Николаем Ракитниковым, Марией Спиридоновой, Борисом Камковым, а также русскими писателями Ивановом-Разумником и Евгением Замятиным. Эсеры-максималисты также придерживались антивоенных взглядов.

И «оборончество», и «пораженчество» вовсе не были монолитными течениями, а включали в себя ещё несколько ответвлений. Все они окажутся значительными и для последующих событий и не позволят представителям, казалось бы, одного течения уживаться вместе в одной организации. Поэтому сегодняшние попытки всех «оборонцев» или «пораженцев» подогнать под одну гребёнку смотрятся глупо.

Русские социалисты в революции

Казалось, Февральская революция в России сгладит противоречия меж левыми. Но это только казалось. Ведь все по-разному оценивали её перспективы. В целом позиции по отношению к Временному правительству у каждого социалиста перекликались с его взглядами на Первую мировую. Здесь мы можем выделить правых, центристов и левых. Глашатаем правого меньшевизма стал Александр Потресов. Центристские позиции в среде социал-демократов занимали Павел Аксельрод, Ираклий Церетели, Фёдор Дан. И наконец левый меньшевизм снова представлял Юлий Мартов. Все правые меньшевики-оборонцы стали «государственниками», «гражданскими патриотами» и ратовали за самое широкое участие социалистов в правительстве. Они считали, что и рабочие, и буржуазия должны почувствовать себя гражданами, ответственными за судьбу общей страны. Пока Ленин и леворадикалы требовали свержения временщиков и передачи всей власти советам, центристы, как и правые, резонно считали, что требовать свержения Временного правительства вредно, так как ни рабочий класс, ни любой другой класс в отдельности не справятся в одиночку с управлением государством. При этом центристы скептично относились к участию социалистов в правительстве.

Левым же меньшевикам такое понимание всех этих вопросов было чуждо. Пока правые меньшевики и центристы призывали к торжеству государственности, левые всё ещё рассматривали государство исключительно как что-то враждебное, как «машину подавления господствующим классом всех остальных». Левые мыслили категориями «грядущей мировой революции», «классовыми интересами пролетариата» и прочими марксистскими миражами. Левые меньшевики были всё ещё не готовы расстаться с догмами марксизма, а правые и центристы уже начали постепенно отходить от них⁵.

Левые упрямо выступали за «однородное социалистическое правительство» и резко против политики вхождения меньшевиков в коалиционное Временное правительство. Юлий Мартов отстаивал постепенный переход власти к левым силам и считал всех, помогающих Временному правительству, «глупцами». Таким образом, русская социал-демократия раскололась окончательно и представляла собой печальное зрелище. Всё это погубит российских социал-демократов и расчистит дорогу большевистскому перевороту. Один из участников тогдашнего социал-демократического собрания говорил: «Когда я ехал на конференцию, мне все завидовали, потому что здесь я должен был увидеть наших вождей. Теперь я их увидел и завидую тем, кто в настоящее время далеко отсюда!»⁶ Многими отмечалось стремление Аксельрода сохранить баланс сил и единство партии (этим он был похож на эсеровского центриста Чернова), но это становилось всё сложнее.

А что насчёт эсеров? Уже первые собрания выявили огромные разногласия в их среде, прежде всего – в отношении к идущей войне. Уже на них прозвучали призывы крайне левых к прекращению войны и мировой революции, что один в один сближало их с большевиками. Лидером левых эсеров на тот момент выступал Борис Камков, так как он первый из своих левых единомышленников оказался в центре событий, в Петрограде 1917 года. Левые выступали за давление на правительство с целью принуждения к немедленному миру с Германией и публикацию всех тайных дипломатических договоров с целями войны. Однако левые эсеры пока ещё были в меньшинстве и не решались идти на раскол и создание своей партии. Едва ли не единственный поддержал Камкова Владимир Трутовский, одним из первых выступивший за немедленный сепаратный мир с Германией. Правые же выступали за единый фронт демократий против Германии, против любого сепаратного мира. Александр Керенский на том же съезде призвал всех встать на «защиту революции» от внешнего врага. Большинством эсеров было решено не обострять конфликт и сохранить единство партии, которая, однако, всё более трещала по швам.

Другой болевой точкой эсеров стал вопрос об отношении к Временному правительству. Точку зрения крайних левых представлял Владимир Алгасов, который требовал противопоставить Временному буржуазному правительству – Временное революционное. Правые наоборот безусловно признавали Временное правительство полностью законной и легитимной властью в России, считали желательным участие социалистов в нём. По словам Виктора Чернова, в то время как правые и правоцентристы верили в огромный потенциал Керенского, группа левого центра «всё более приходила к выводу, что популярность эта является пулею на излёте, и что из фактора революционного развития Керенский превращается в тяжёлую свинцовую гирю, увлекающую правительство в пропасть»⁷. Виктор Михайлович же безнадёжно пытался играть роль арбитра и бросил на весы весь свой авторитет, дабы не допустить раскола партии. Однако это уже было невозможно. К самому Чернову всегда противоречиво относились как и политические оппоненты, так и однопартийцы:

Эсеровские ораторы, как известно, выполняли в 1917 году разные мелодии. Партия была так же не едина, как и партия социал-демократов. Там — от интернационалиста Мартова до Плеханова, здесь — от левого эсера Камкова до бабушки русской революции Брешко-Брешковской и до Савинкова и Керенского. Говоря в общем и целом, Савинков и Керенский (то есть правые эсеры) были молодёжи многим ближе, чем Камков и Спиридонов, и не только: многим ближе, чем В.М. Чернов. Помню, этого последнего я слышал в Петрограде много раз, уже тогда, юношей, я был раздражен манерой говорить и спорить этого, в свое время прославленного, партийного лидера.

В.М. Чернов сразу произвёл такое впечатление, как будто его диалектический талант весь направлен на одну цель: подсунуть слушателю недоброкачественный материал, как это делает приказчик сомнительной лавчонки. Хитрое, немного на сторону скошенное лицо, косящие в разные стороны глаза и… поток, неудержимый поток красивых слов, запас которых у оратора явно неистощим. Сладкая улыбка и жесты мужицкого «папаши» только увеличивали цельность образа. Таким представлялся мне В.М. Чернов в Петрограде, таким же знал я его в Праге, когда революционное оперение сильно повылезло и слова потеряли прежний глянец. Нас, молодых, не принадлежавших к партии Чернова «общественников», особенно раздражала манера его полемизировать. Было в этой манере полное презрение к истине. Полная неразборчивость в подборе аргументов и необыкновенно неприятная издевающаяся улыбочка; грубая неправда и какое-то неуважение не только к противнику, но и вообще к слушателю сменялись лирическими «отступлениями» и патетическими призывами «не бояться революции»: не бойтесь чрезмерно политических чрезмерностей Ленина — таково одно из этих, ставших знаменитыми, изречений Чернова. Предвидение событий, как видит читатель, оставляло желать лучшего⁸.

Короткое время Чернов занимал во Временном правительстве пост министра земледелия. Помимо него из других видных социалистов в правительство входил Алексей Пешехонов, один из основателей народно-социалистической партии. Алексей Васильевич занимал пост министра продовольствия. Авторитет Пешехонова был немалым, и даже большевики вынуждены были польстить министру. Известны слова Троцкого на I Всероссийском съезде Советов: «…Если бы мне сказали, что министерство будет составлено из 12 Пешехоновых, я сказал бы, что это огромный шаг вперёд»⁹.

Почему же российские умеренные левые проморгали большевистскую угрозу и отдали власть леворадикалам? Прежде всего, и это многими отмечалось, тогда все боялись угрозы справа, а не слева. Боялись заговора монархистов, военного переворота генералов и прочего. На левых же экстремистов смотрели более спокойно, закрывая глаза на многие их грешки. Все политические партии славили революцию, праздновали одну общую победу над царизмом и очень долго были едины в своём великодушии друг к другу. В этом контексте большевики рассматривались всеми как свои, как братья-революционеры, просто заблудшие. Одним из немногих, кто предчувствовал опасность был меньшевик Ираклий Церетели, отмечавший, что «контрреволюция придёт через ленинские ворота»¹⁰. Августовский мятеж генерала Корнилова ещё больше испугал все левые партии и заставил их сплотиться. В атмосфере страха перед военной хунтой большевистская угроза ещё больше потускнела и затерялась. А ведь большевики усилились именно после корниловского мятежа. Их лидеры были выпущены из тюрем, а красногвардейцы получили оружие для борьбы с контрреволюцией.

С усилением влияния большевиков и приближением Октября от эсеров окончательно отпало левое крыло. Первый учредительный съезд Партии левых социалистов-революционеров (ПЛСР) открылся 19-21 ноября 1917 года. Съезд выражал большевикам горячую поддержку. Борис Камков говорил: «Изоляция большевизма – это равносильно выходу из жизни, изоляция самих себя от совершающихся мировых событий, уходу партии СР на задворки истории»¹¹. Ему вторила Мария Спиридонова: «Как нам ни чужды их грубые шаги, но мы с ними в тесном контакте, потому что за ними идет масса, выведенная из состояния застоя»¹². Левые эсеры вместе с большевиками входили в военно-революционный комитет и помогали им в осуществлении переворота в Петрограде. Ряд левых эсеров получили должности в Совете народных комиссаров. Зачастую максималисты и левые эсеры действовали сообща.

Однако альянс левых эсеров с Лениным будет недолгим. Всё-таки они себя рассматривали как защитников интересов крестьянства и не могли смириться с большевистской политикой в деревне. Думаю, именно это и привело их к разрыву с большевиками, а Брестский мир был лишь поводом для восстания. Да и в самом мире левым эсерам не нравилась вовсе не капитуляция перед Германией, а то, что теперь миллион крестьян Украины попадали под нещадный грабёж германской военной машины. В июле 1918 левые эсеры подняли восстание в Москве, которое по сути стало их политическим самоубийством. Мария Спиридонова и другие лидеры левых эсеров были арестованы, они будут расстреляны в годы сталинского террора. От ПЛСР откололись ещё народники-коммунисты, которые осудили восстание и поддержали большевиков. В дальнейшем они просто вольются в РКП(б), но это их совсем не спасёт от пули в лихие 30-е. В Украине свою борьбу продолжала левоэсеровская организация «Боротьба», но они – тема для отдельного разговора.

Меньшевистские внутрипартийные группы тоже по-разному отнеслись к Октябрьскому захвату власти большевиками. Лидер центристов Аксельрод осуждал Октябрь как путч и в своей работе «Кто изменил социализму?» предсказывал, что большевистский режим выродится в «диктатуру над пролетариатом» и «режим всеобщего беззакония, насилия и анархии». Наименее оправданную позицию заняли левые меньшевики – Мартов, Дан и прочие. Образно говоря, они призывали искать здравые зёрна в Октябре, они верили, что большевистский режим эволюционирует в лучшую сторону, постепенно идёт к демократизации, а рабочий класс, якобы, шаг за шагом выбивает власть у большевиков. Время показало всю наивность и ошибочность подобных ожиданий. При этом и левые, и центристы считали, что любая вооружённая борьба с ленинской диктатурой послужит «делу реакции», делу белых генералов. А потому Мартов и прочие призывали «не идти против пролетариата», даже обманутого большевиками¹³, что по сути означало неминуемую поддержку власти последних. Левые меньшевики то искали с большевиками союза и входили в коалиции, то повышали градус критики и за ненадобностью вышвыривались вон. Но вплоть до своей полной ликвидации они оставались по сути «карманной оппозицией» большевиков, которую те успешно использовали в своих целях.

Категорически с такой позицией были не согласны правые меньшевики. Октябрь Александр Потресов оценил как «убийство демократии», а сложившуюся после него политическую ситуацию — как «социализм дураков»¹⁴. Александр Николаевич со своими сторонниками в знак протеста против потакания большевикам вышел из РСДРП и образовал Временное бюро социал-демократов. Правые меньшевики поддерживали вооружённые методы борьбы с большевистской диктатурой. Потресов, Розанов, Левицкий даже вступили в «Союз возрождения России» — подпольную антибольшевистскую организацию, объединившую в своих рядах самую разную публику — от белогвардейцев и кадетов до эсеров. Впоследствии своё участие в Союзе Потресов оценивал как ошибку.

Русские социалисты в борьбе с большевизмом

Вооружённый переворот, продовольственный кризис, нарастание конфликта деревни с городом, дальнейшая узурпация власти в руках одной партии, закрытие большевиками оппозиционных партий и газет, разгон Учредительного собрания, начало репрессий и крайне тяжёлый Брестский мир — всё это делало Гражданскую войну неизбежной. Общее число существовавших антибольшевистских правительств было близко к сотне. В некоторых из них социалисты играли важную роль. К таковым относится, например, самарский КОМУЧ – комитет членов Учредительного собрания. А также Директория в Уфе, позиционировавшая себя как преемников Временного правительства. Руководство этих правительств было преимущественно эсеровским, им даже удалось создать свои вооружённые силы и добиться военных побед.

30 июня 1918 года эсеры выпустили воззвание «Долой палачей, долой Гражданскую войну, да здравствует Учредительное собрание!». В документе отмечалось, что Ленин уже убил людей гораздо больше, нежели Николай Второй, а значит, также достоин клички «кровавый». «Никогда ещё не было в стране такого голода, безработицы, бестоварья и дороговизны, никогда раньше Россия не была так поругана и разбита врагами, как в правление «шутов в кровавых колпаках» – Ленина, Троцкого, Зиновьева, Крыленко, Володарского и других»¹⁵. Эсеры требовали немедленной передачи власти всенародно избранному Учредительному собранию.

Меньшевики же заявили о себе не так громко в Гражданской войне и не так активно пытались стать «третьей силой», в отличие от эсеров. Из боевых меньшевиков можно вспомнить разве что Владимира Стрекопытова, возглавившего антисоветское восстание в Гомеле. Зато меньшевикам удалось организовать своё правительство в Грузии, которое, впрочем, потерпело поражение. Среди демократических правительств Гражданской войны почётное место по праву занимает Кубанская рада, в которой были представлены и левые партии. Кубанская народная республика обладала своим главным законом (фактически конституцией) и своими вооружёнными силами¹⁶. К сожалению, Кубанское правительство, продемонстрировавшее высокий уровень парламентаризма, да ещё и в экстремальных условиях, не так активно освещается в работах историков, как бы хотелось.

Увы, умеренно левые правительства не смогли прийти к согласию ни друг с другом, ни обеспечить его даже в собственных рядах. Так, Виктор Чернов осуждал вхождение эсеров наравне с правыми партиями в Уфимское правительство, считая это «предательством демократии». Повторили эсеры и очень спорную реформу Временного правительства – начали «демократизацию» своей армии, отменили погоны и ввели солдатские комитеты. Всё это не лучшим образом сказалось на боеспособности и вызывало раздражение белых офицеров, примкнувших к борьбе. Они небезосновательно видели в эсеровских правительствах «керенщину» – то есть ту самую непутёвую демократию в духе Керенского, которая уже погубила Россию один раз. Белогвардейцы не хотели наступать на те же грабли и сместили демократические правительства, посадив на трон диктатора – адмирала Колчака. Подобная ситуация произошла и на севере России, и в других регионах. Почти везде демократы уступили место военной хунте.

Ряд социалистов сражались с большевиками с оружием в руках. Эсеры играли заметную роль в восстании рабочих Ижевска. Левый эсер Антонов стал лидером крупнейшего крестьянского восстания в Тамбове. Кипучую деятельность развил правый эсер Савинков, организовав восстание в Ярославле, ряд терактов и боевых формирований. И вообще на завершающем этапе Гражданской войны, когда красные уже вели войну не с белыми, а с «зелёными» (то есть восставшими крестьянами), именно эсеры и анархисты были в первых рядах и в восставшей Сибири, и в Украине, и в Поволжье. Но и тут дрязги и расколы давали о себе знать. По сути все вожди антибольшевистских восстаний остались одиночками. И меньшевистские, и эсеровские ЦК продолжали осуждать эти мятежи и считали бесперспективными. Даже крестьянское восстание в Тамбове партия эсеров не решилась дружно поддержать.

Так в чём же причины того, что большевики так легко совершили переворот, легко разогнали Учредительное собрание и при всей своей сумасшедшей политике удержали власть в крайне экстремальной ситуации, одолев всех своих многочисленных противников? Прежде всего следует откровенно признать факт, что большевики находили в российском обществе массовую поддержку. Но и массовое же сопротивление. Одно ничуть не противоречило другому, ведь зачастую поддерживали большевиков, а потом боролись с ними – одни и те же люди! Как верно отмечал историк Борис Колоницкий в статье «Красные против красных»: «Многим жителям деревни сложно было представить, как одна и та же власть проводит столь противоречивую политику… Советская власть становилась для крестьян одновременно матерью и мачехой»¹⁷. И действительно: с одной стороны – большевики сделали то, на что остальные партии не могли решиться, – отпустили русского мужика из окопов Первой мировой войны домой (ценой проигрыша в этой войне) и разрешили ему делить помещичью землю (ценой большой крови), с другой – проводили нещадное изъятие продовольствия, разрушение привычной культуры и уклада жизни, чудовищные репрессии. Поэтому один и тот же крестьянин сегодня мог бунтовать супротив большевиков, а завтра, узнав о НЭПе, вновь идти под ленинские знамёна. «Многим помнится эпизод фильма “Чапаев”. Лихой комдив выступает перед крестьянским сходом, он желает заручиться поддержкой местного населения, недовольного поведением красноармейцев (а может быть, и политикой новой власти: “красные грабят…”). Хитроватый крестьянин задаёт коварный вопрос: “Василий Иванович, а ты за большевиков али за коммунистов?”.. Чапаеву следовало трижды подумать, чтобы найти верный ответ на вопрос, который сейчас кажется таким простым»¹⁸. Она была абсолютно реальной, эта вера крестьян в «плохих большевиков, что засели в Москве», и «хороших коммунистов, которые наши заступники и наши ребята». Ну или наоборот…

Мы привыкли рассматривать Красную армию в Гражданской войне как исключительно большевистский филиал, но одно вовсе не равно другому. Красная армия – это не партия большевиков! Если мы посмотрим, например, на Украину первой половины 1919-го, то увидим, что Красной армии в «большевистском» смысле там вообще не было¹⁹! Только посмотрите на украинских командиров – анархиствующий матрос Дыбенко, батька Махно и авантюрист Григорьев, атаманша Маруся, национал-коммунист Шарый-Богунский. Даже такие командиры, как Щорс, Киквидзе, Боженко, просто успели умереть рано, а потому и вошли в пантеон советских героев. А ведь они вовсе не были правоверными большевиками. Да даже обстоятельства их гибели вызывают много вопросов…

К чему я это? Да к тому, что и Красная армия, и вся русская революция вовсе не ограничивались большевиками и не являются их исторической собственностью. Революцию делали низовые активисты, профсоюзники, солдатские ораторы, деревенские вожаки русской вольницы. Именно они и помогли советской власти установиться от Украины до Дальнего Востока. Разного рода «комитетчики» – председатели солдатских комитетов да сельсоветов. Именно они становились батьками и атаманами, они то шли с большевиками, то бросали им вызов. Причём белогвардейцы этими людьми в расчёт вообще не принимались! Вожаки русской вольницы воевали много за кого, но почти никогда за белых. В этом и кроется разгадка белого поражения. Талант большевиков в том, что они смогли оседлать народную волну, подмять под себя всю эту великую солдатско-крестьянскую вольницу. Почти все народные вожаки в дальнейшем не смогли принять всю политику большевиков, не смогли смолчать, видя унижение и поругание русской деревни. Они повернули своё оружие против однопартийной диктатуры и проиграли… Немаловажно опять же и то, что эти люди воевали под левыми лозунгами («За советы без большевиков!»), под чёрными или красными знамёнами, а себя часто считали «истинно красными». Трагедия всех этих вождей русской вольницы и всего нашего народа в том, что бедные русские люди по итогу утвердили тот режим, которого совсем не хотели.

Радикальная политика большевиков в аграрном вопросе, предельно доступная и агрессивная пропаганда, невежество и забитость огромной массы населения, личная политическая гибкость Ленина – вот что сработало на победу коммунистического режима. Если бы коммунисты не ввели НЭП в 1921 году, они неизбежно бы проиграли войну крестьянской вольнице. Но причины победы красных кроются не только в напористости и коварстве большевиков. Главная причина – огромная разобщённость всех антибольшевистских сил и всего российского общества в целом, неумение договориться разных партий друг с другом, отсутствие спаивающих точек соприкосновения. Крестьяне считали офицеров барами-господами, ментально были далеки от них и боялись возвращения старых порядков; казаки считали крестьян «мужичьём», а себя мнили элитой; офицеры презирали интеллигенцию и считали её виновной в развале России; интеллигенты-демократы в свою очередь косо смотрели на офицеров и считали их реакционерами. Меньшевики высмеивали эсеровский фетиш крестьянства; эсеры считали меньшевиков марксистскими доктринёрами… А уж сидеть за одним столом, скажем, с кадетами русским социалистам было вообще жутко невыносимо… Можно заметить, что тоталитарные режимы и диктатуры приходили к власти именно в таких крайне атомизированных обществах, переживающих острый кризис и падение прежних ориентиров. Где не было никакого согласия людей друг с другом. Где вместо того, чтобы объединяться против явной катастрофы, в обществе царили разброд и шатание. Разделяй и властвуй!

Огромная проблема была ведь и в том, что во всех партиях, во всех движениях находилось немало людей, готовых поверить большевикам на слово, а то и признать их правоту. Да, «сменовеховство» стало оформляться уже тогда, ещё до эмиграции… Левые эсеры, меньшевики-мартовцы, красные казаки, даже офицеры-монархисты – кто только не находил в большевизме «здравое зерно» и не переходил на их сторону. Большевики раскололи, расслоили своих врагов, а потом давили всех по одному. Тогда ещё не было термина «стокгольмский синдром», но впоследствии многие русские эмигранты займутся этим вопросом – как так получилось, что огромное множество умных и образованных людей из противников большевиков всё же позволило им себя загипнотизировать?

Ошибки русских умеренных социалистов были схожи с ошибками Временного правительства. Русская интеллигенция, подброшенная к власти волной Февральской революции, привнесла в неё все свои качества – демократичность, гуманизм, великодушие, порядочность, искреннюю любовь к своему народу и… чувство вековой вины перед ним. Те демократы были ни чета нынешним, они искренне боролись за идею, а себе нигде не взяли ни рубля, ни копейки.. Но вместе с тем были и другие качества – неспособность к административной работе, склонность к чрезмерному теоретизированию, местами сектантство, излишняя вера в правоту народа везде и всегда. «Если народ против меня, то значит я не прав!» Всё это было вполне объяснимо – долгие годы русская интеллигенция не могла вести нормальную политическую деятельность, она вела её в условиях подполья. В таких условиях иных качеств у неё сформироваться не могло. И когда пришёл час, и интеллигенты встали у руля, у них просто не оказалось должного опыта. Русская интеллигенция не могла быть другой, но это не их вина. В итоге русские умеренные социалисты потерпели историческое поражение, нужно было вынести из этого определённые уроки и переосмыслить свои идеи. Этим и занялась русская эмиграция.

Русские социалисты в эмиграции

Легальная деятельность для эсеров и меньшевиков на советской территории вскоре стала совершенно невозможна. В 1920-е большевики ещё не решались расстреливать другие левые партии направо и налево, ограничиваясь их запретом и тюремными заключениями для лидеров. Для советского правительства тогда было важно международное дипломатическое признание, поэтому лишний шум на Западе коммунистам был ни к чему. Летом 1922-го года состоялся судебный процесс над эсерами — 12 человек были условно приговорены к смертной казни, но приговор не был приведён в исполнение. Во многом из-за организованной русскими левыми эмигрантами кампании в поддержку политзаключенных. И всё же мало кому из левых удалось миновать застенок ЧК. В заключении оказался и Александр Потресов, где он окончательно подорвал своё здоровье. Больше всего повезло Мартову: он как старый друг Ленина пользовался чуть большей свободой. Эсер Осип Минор, освободившись из большевистской тюрьмы, посвятил камере ЧК следующее стихотворение:

Кто б ты ни был, жертва свинства,
Меньшевик, с.-р., с.-н.,
Рыцарь Маркса из «Единства»
Иль из «Речи» джентльмен.
Или Дона сын мятежный,
Или польский кавалер,
Иль с Украйны зарубежной
Контрреволюционер,
Забастовщик из «Потеля»,
Саботёр из «Земсоюз»,
Правый фланг из ex «Викжеля»,
Помни сей Hôtel de Luxe!

Из меньшевиков летом 1920 года за границу выехали Юлий Мартов и Рафаил Абрамович, в конце января 1922 года из страны был выслан Фёдор Дан. В начале 1925 из страны эмигрировал и Александр Потресов. Меньшевики, оказавшиеся в эмиграции, создали Заграничную делегацию РСДРП во главе с Мартовым. С февраля 1921 года в Берлине они начали издавать «Социалистический вестник». Из членов эсеровского ЦК только трое сумели эмигрировать – Виктор Чернов, Владимир Зензинов, Николай Русанов. Из кандидатов – только Василий Сухомлин. Именно отъезд Сухомлина и создание им с рядом товарищей Заграничной делегации ПСР положили начало эмигрантской деятельности эсеров.

И для меньшевиков, и для эсеров осмысление событий 1917 года имело громадное значение, по сути было делом чести²⁰. И хоть эсер Марк Вишняк замечал «я не пишу истории революции.. современнику не дано быть историком своего времени и, меньше всего, — событий, к которым он так или иначе был причастен»²¹, мимо анализа русской революции ни одному политическому человеку пройти было невозможно. Да и сейчас те события, увы, всё ещё не ушли в прошлое. Поэтому столько споров, поэтому столько эмоций. Фигуры Ленина, Сталина, Николая II, белых генералов всё ещё остаются политическими, а не историческими. Итак, важнейшим вопросом для левых эмигрантов стал «Почему большевизм победил?» и «Куда большевистский режим теперь идёт?».

В эмиграции раскол меньшевиков на правых и левых продолжал усугубляться. Левые упорно продолжали считать советский режим двойственным и видеть в Октябрьской революции прогрессивное пролетарское начало, которое, мол, вот-вот восторжествует. Лидерами этих мнений были Мартов, Дан и прочие. Левое крыло сумело навязать свою линию партии, что, увы, стало губительным для меньшевизма в целом. Крупные просчёты в оценке сущности советского режима и совершенно не оправдавшиеся прогнозы показали теоретическую несостоятельность и банкротство левого меньшевизма для многих. Пётр Абрамович Гарви в своём письме Фёдору Дану в крайне резкой форме подверг критике всю его многолетнюю деятельность на посту руководителя партии:

Свою гибельную, расталкивательную политику «бережения формы» Вы оправдывали необходимостью спасать «мартовскую линию», превращённую Вами в мёртвую догму. Вы стремились всеми средствами сохранить внутри Заграничной Делегации «соотношение сил», благоприятное вашему «течению». Но этим Вы не уберегли Заграничную Делегацию от внутренних кризисов, то и дело грозящих ей взрывом и расколом. Вместо того, чтобы учесть новое положение, перестроиться, собрать всё живое, что может быть использовано для будущего партии, Вы продолжаете политику бюрократической «твёрдости», которая не в традициях меньшевизма и которой нисколько не соответствует твёрдость ваших политических взглядов.

Мы все ошибались, конечно. Но в свете того, что произошло в последние годы, и, особенно, того, что сейчас происходит, скажите, Фёдор Ильич, по совести: где Ваш мандат на политическое руководство и на организационную твёрдость? Ваше или партийной оппозиции (моё, в частности) отношение к большевизму, к эволюции советской власти, к политике Сталина оказалось в основном правильным? Вспомните Ваше отношение к вопросу о едином фронте (телеграмма Ежова — Бэма), Ваше отношение (особенно вначале) из которого Вы отказывались делать политические выводы. Вам непростительно оптимистическое отношение к новой советской конституции, а с другой стороны, в плане международном. Ваши прежние проекты слияния РСИ с Коминтерном, Ваши опыты идеологического сочетания демократического социализма с диктаторским коммунизмом и, особенно. Ваши «военные тезисы», ориентировавшиеся на возглавление антифашистской коалиции держав Советским Союзом — вспомните всё это и скажите по совести, «нормально» ли, что Вы после всех этих ошибок, как ни в чём не бывало, продолжаете представлять партию, возглавлять Заграничную Делегацию и налагать свою печать, печать фракционности на «С.В.», это единственное публичное проявление партии, а меня просто скинули со счетов, с одобрения Ваших покладистых единомышленников и к стыду добавлю — при молчаливом попустительстве двух представителей оппозиции, о мотивах которых я представляю судить их собственной совести»²².

Забавно, что до сих пор в обществе продолжает жить представление, будто Владимир Ленин — гений и великий кормчий, ибо победил, а вот все его противники — политические неудачники. То, что Владимир Ильич — хитроумный политик, я не оспаривал. Вот только большинство из критиков Ленина с самого начала распознали природу его режима, а также чем это всё закончится. Все те, кого советские марксоведы, вторя собранию сочинений Ленина, десятилетиями клеймили как «ренегатов», «оппортунистов», «ревизионистов», видели гораздо дальше мудрого Ильича. Великий тактик Ленин был посредственным стратегом. Будучи гением сиюминутной политики, он плохо мог просчитать будущее своих действий. Ему казалось, что стоит захватить власть в России, как революция победит везде. Стоит начать, а дальше процесс сам пойдёт! Ленин верил, что коммунизм будет построен уже к 1930—1940 годам²³. При этом антиавторитарные социалисты сразу сказали, что вся авантюра большевиков выльется в кровавую диктатуру с тираном во главе. Пока официальная советская пропаганда трубила о «дружбе народов», вот что писал о судьбе Советского Союза левый социал-демократ Рафаил Абрамович:

Нынешний Советский Союз представляет собою, независимо от тех территорий, которые большевистское правительство аннексировало за годы своего владычества, многонациональное государство, в котором развиваются, и по мере дальнейшего капиталистического развития неизбежно должны будут развиваться всё более всё те же процессы, которые связаны с национальной борьбой… В результате в СССР, в котором, по уверению коммунистов, все национальные вопросы уже якобы окончательно разрешены, происходит огромное накопление националистической энергии, и подготавливаются грядущие национальные бои.

Совершающийся на наших глазах за фасадом комдиктатуры непрерывный рост в деревне и городе мелкобуржуазной собственнической стихии, затопляющий всё больше не только аппарат большевистской диктатуры, но и саму компартию, несёт с собою и быстрое нарастание самого обострённого национализма и большевизма у всех наций, в том числе и русской. Непредотвратимая, при сохранении нынешней диктатуры победа бонапартизма, то есть установление откровенной диктатуры имущих слоёв, будет началом реакции и в области национальных отношений, сигналом к ожесточённой борьбе не только между великодержавным шовинизмом русских бонапартистов и сепаратизмом наций и меньшинствами, но и различных наций между собою²⁴.

Рафаил Абрамович верно отметил, что национальные проблемы в СССР никуда не делись, а остались в наследство от Российской империи, просто перешли в новое качество. Местечковый национализм всё равно будет прорываться наружу в советских республиках, а партийные боссы вскоре возглавят его, станут у себя местными «князьками» и разорвут СССР на части. И распад государства пройдёт аккурат по очерченным большевиками границам.

У всех демократических социалистов того периода есть чему поучиться. Увы, но пока в нашей стране огромными тиражами издавались сочинения Ульянова-Ленина, буквально каждая его записочка и чих, за бортом остались тысячи других русских социалистов и иных политиков, все их многочисленные труды. И до сих пор они мало знакомы российскому читателю. А ведь это были действительно выдающиеся умы, признанные за рубежом, оказавшие влияние на мировую социологию, политологию, географию, историю и иные науки. Общий масштаб трудов русской эмиграции просто невозможно измерить. Он колоссален!

Также печально и то, что пока многие российские левые продолжают открывать для себя троцкистскую критику СССР и восхищаться «мудростью» Троцкого, «предсказавшего» крушение СССР, из виду ими упускается меньшевистско-эсеровская критика советского режима, которая была гораздо продуманней и точней. И не содержала в себе таких глубоких противоречий, как троцкизм. А их ещё в 1970-е отметил выдающийся марксовед Макс Рюбель:

Религиозная приверженность мифу о «пролетарском» Октябре мешает Троцкому признать очевидное: «сталинский бонапартизм» соответствовал степени экономического развития российского общества в 1917 году точно так же, как «якобинский бонапартизм» вписывался в революционный процесс во Франции, начавшийся в 1789 году. Октябрьская революция не была «предана» Сталиным, она, напротив, раскрыла благодаря Сталину свой подлинный характер, обусловленный исторически и экономически. Впрочем, прежде чем заметить «термидорианский» и «бонапартистский» характер правления Сталина, Троцкий утверждал, будто «исторические аналогии с Великой французской революцией (крушение якобинцев!), которыми питаются и утешаются либерализм и меньшевизм, поверхностны и несостоятельны» (Троцкий Л.Д. Новый курс). В 1927 году Сталин не упустил случая припомнить эту фразу Троцкому, который за три года «успел эволюционировать в сторону «меньшевизма» и «либерализма»²⁵.

Неизбежный крах советского режима предрекал и лидер правого крыла социал-демократии — Александр Потресов. Правые меньшевики представляли собой меньшую часть заграничной делегации РСДРП и группировались вокруг журнала «Заря» под редакцией Семёна Осиповича Португейса. В отличии от левых меньшевиков правые ни минуты не верили ни в какую эволюцию советского режима, считая его безусловной угрозой всей человеческой цивилизации. С 1931 года Потресов издавал собственный журнал «Записки социал-демократа», в котором призывал все демократические страны объединиться против большевизма. Больше всего его беспокоила дискредитация идей социализма большевиками. Александр Николаевич опасался разочарования людей в социализме:

Конечно, в первую голову виноватыми окажутся диктатура правящей партии, все персонажи, что были там наверху, у кормила правления. Но беда в том, что не только они. Виноватыми окажутся и все те идеи, понятия, которые неразлучно ассоциировались с этой властью, с этой теперь осознанной, как несчастье России, большевистской деспотией. Без вины виноватыми будут и социализм (за компанию с действительно виновным коммунизмом большевиков), и пролетариат, и даже Карл Маркс.

Предубеждение испытавшего жестокое разочарование массовика не станет разбираться в «тонкостях» идеологий. Рубя с плеча, оно вместе с большевистским коммунизмом зарубит и всякое государственно-общественное регулирование производства, всякое «обобществление». Десятилетняя практика большевистской диктатуры будет служить непререкаемым свидетельством банкротства всех осточертевших «измов», которыми до полного обалдения насильственно пичкался несчастный народ, попавший вместо кролика под нож социального экспериментатора²⁶.

Великий парадокс XX века заключался в том, что коммунистические идеи, придуманные в Европе, написанные под впечатлением от германского, английского рабочего класса, стали реальной властью в основном… в странах Азии. В странах аграрных, преимущественно крестьянских, с малочисленным рабочим классом, слабой национальной буржуазией, низкой политической культурой и сильной авторитарной традицией. Таковой была и Россия. А Русская революция, по моему мнению, является безусловной частью процесса, именуемого «пробуждение Азии». Уже к 1920-м большевики, которые возлагали надежды на революцию в Европе, обратили свои взоры на Восток. Даже формально отказавшись от мировой революции Советский Союз и в дальнейшем продолжит оказывать финансовую и иную помощь самым разным государствам «третьего мира» — от Сальвадора до Эфиопии. Экспорт революций в азиатские, африканские, латиноамериканские страны и то, в какую клоунаду это выльется, Потресов также предрёк:

Я с нетерпением жду, когда какой-нибудь почти зулусский царек (или коммунист, пришедший на смену этому царьку) введёт у себя так называемую «советскую систему» и объявит по своему государству обязательным коммунистическое богослужение. Это будет только доведение до абсурда того, что случилось в России, или, вернее, — русский абсурд, возведённый в квадрат.

Приобщение к капиталистической цивилизации со всеми ей свойственными противоречиями и социальными антагонизмами народов совсем другого уклада ставит на очередь дня отнюдь не проблему приближающегося социалистического строя в мировом масштабе. А, скорее обратно — проблему укрепления новых разновидностей капитализма, своеобразных политических форм, которые могут создаться от сочетания разнородных культур, нередко давая при этом повторение с соответствующими вариациями того маскарада, который мы уже имели несчастье познать у себя в России²⁷.

И действительно, советский режим не жалел средств в помощи тем банановым диктаторам, которые старательно рядились в «красные перья». Стоило любому политическому отморозку назваться «коммунистом», как он обеспечивал себе щедрые денежные вливания. Потресов, конечно, не дожил ни до эфиопского диктатора Менгисту Мариама, ни до «повелителя всех зверей на земле и рыб в море» Иди Амина, ни до людоеда Бокассы. Но общий курс Советского Союза на поддержку других людоедских режимов он описал в точности.

Важной вехой для внутренней самоидентификации русских меньшевиков стали слова Павла Аксельрода: «Скажу мимоходом, что пора бы нам называть свою партию не меньшевистской, а просто и исключительно социал-демократической. Раз большевики величают себя коммунистами, в противоположность социал-демократам, да ещё ухитрились своих социалистических противников заставить признать их подлинно «коммунистической партией», то непонятно, почему нам сохранять за собой старую, навязанную нам большевиками кличку и тем питать старое, окончательно лишённое реального основания представление о наличности в России другой, большевистской, социал-демократической партии»²⁸. Таким образом, русские социал-демократы окончательно провели черту меж собой и большевиками, определив большевизм как чуждое социал-демократии явление.

Для понимания эволюции эмигрантского меньшевизма безусловно важным эпизодом является письмо Ираклия Церетели в «Социалистический вестник» по случаю его 25-летия. В нём Ираклий Георгиевич выразил мысли, ставшие уже бесспорными для современных социал-демократов: «Центр тяжести социалистической пропаганды заключался в обобществлении хозяйства, пропаганда демократии занимала подчинённое место – это было средство для достижения главной цели – социалистического переустройства хозяйства. В свете пережитых событий стало ясно, что в системе этой пропаганды была роковая ошибка. Мы видели, как в ходе революции, выдвинулись силы, которые воспользовались демократией, как трамплином для захвата власти, и организовали хозяйство страны под руководством центральной диктаторской власти, превратившей всё население в рабов, не имеющих права отстаивать свои интересы. Заслуга «Соц. вестника» заключается в том, что, поняв ошибочность старой системы пропаганды, он смело перестроил свою работу, во главу угла поставив идею, что демократия не средство, не ступень, что демократия, свобода человеческой личности – необходимая составная часть социализма, без которой самый социализм лишается своей души. Именно недооценка свободы, как интегральной части социализма, привела не только к поражению социалистического движения в России, но и кризису социалистического движения во всём мире»²⁹.

По сути это письмо означало долгожданный развод русских социал-демократов с марксизмом, переход к бернштейнианству и другим прогрессивным идеям (по крайней мере, в устах одного человека). Среди германских социал-демократов они окончательно восторжествуют в Годесбергской программе 1959 года, в российской же среде прогрессивная социал-демократия ещё в младенческом состоянии. За последние 30 лет успело родиться и умереть сотни марксистских и прочих ультралевых партий, а вот социал-демократических – только три-четыре. Воистину, марксистский дух мёртвых поколений всё ещё тяготеет, как кошмар, над умами живых…

Также многие меньшевики, будучи свидетелями и русской революции, и других эпохальных событий, стали едва ли не отцами-основателями научной советологии. Интерес к советской истории резко возрос на Западе в годы «холодной войны», поэтому мемуары меньшевиков и их политическая аналитика стали находкой для историков. Так, большую службу сослужили воспоминания Николая Валентинова-Вольского. В молодости Николай Владиславович поначалу был горячим сторонником и приближённым Ленина, но впоследствии порвал с большевиками. Близость к Ленину, память о первоначальной симпатии к нему и в то же время осознание своих былых заблуждений позволили Валентинову объективнее многих описать характер и нравы первого советского вождя. Показать – что в Ленине так привлекало людей и заставляло влюбляться в его большевизм, а что неизбежно должно было оттолкнуть думающего человека. В годы Новой экономической политики Валентинов был привлечён советским правительством к работе как специалист, а в 30-е эмигрировал. Его воспоминания о НЭПе стали одним из главных источников об этом периоде для зарубежных историков³⁰.

Другой знаковой для исторической науки фигурой стал меньшевик Борис Николаевский. Об этом человеке говорят, что он совершил поистине гражданский подвиг и является важнейшим свидетелем тяжёлого XX века. С этим трудно поспорить. Действительно, Борис Иванович оставил после себя восемьсот с лишним коробок архивных материалов, за свою жизнь он собирал источники как по истории Интернационала, Маркса, Энгельса, так и по истории русской революции, коллективизации и коммунистическим репрессиям. Николаевский дважды спасал не только русские, но и германские архивные документы от нацистов, вывозя их сначала, в 1933 году, во Францию, а затем, в 1940 году, в США. Сегодня его труды хранятся в Гуверовском институте при Стэнфордском университете США. Самой известной из написанных Борисом Ивановичем книг стала его работа об известном эсере-провокаторе Азефе, где автор доказывал, что Азеф вовсе не был предателем на службе полиции, а с самого начала был двойным агентом и вёл свою хитрую игру³¹.

Эсеровская эмиграция оставила большое идейно-теоретическое наследие, в том числе мемуарные и научные работы, изучение которых ещё ждёт своих исследователей. Эсеры издавали журналы «За народ!», «Воля России». Но самым значительным стал журнал «Современные записки». В нём печатались Николай Авксентьев, Марк Вишняк, Фёдор Степун, а также Иван Бунин, Владимир Набоков, Марина Цветаева, Андрей Белый, Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский, Константин Бальмонт, Марк Алданов, Нина Берберова и другие видные литературные деятели русской эмиграции.

В эмиграции чётко обозначились два идейно-политических течения – правые и левоцентристы. Если правые являлись сторонниками западной либеральной модели общественного развития, то левоцентристы продолжали настаивать на необходимости строительства демократического социализма на российской почве³². Левоцентристы предлагали не отвергать огульно все действия советского правительства – на те же колхозы центристы смотрели с интересом и считали возможным оставить их на новой демократической основе. Правые эсеры исходили из признания особой важности Февральско-мартовской революции и разогнанного большевиками Учредительного собрания, и потому отстаивали необходимость возвращения к заветам Февраля. Они верили, что Россия неизбежно встанет на путь цивилизованного демократического общества, в котором окажется востребованной вся теория и практика русских демократических социалистов. 12 декабря 1920 года в правоэсеровской печати появился призыв ко всем бывшим членам Учредительного собрания повернуть «от красной и белой реакции к заветам мартовской революции» и, ни много ни мало, защитить имя демократической России перед народами мира. Подписали обращение такие личности, как Александр Керенский, Николай Авксентьев, Осип Минор.

Практически никакого следа после себя не оставила радикальная, левоэсеровская эмиграция. Их главные лидеры (Спиридонова, Камков, Карелин) были арестованы, а в 1930-е расстреляны. Те же левые эсеры, которым удалось эмигрировать, не уважались в среде демократических социалистов и считались ренегатами. Правые эсеры теперь в сто раз охотнее сотрудничали с меньшевиками, чем со своими радикальными «собратьями». Самым выдающимся из эмигрировавших левых эсеров можно считать Исаака Захаровича Штейнберга. Он состоял членом фракции ПЛСР и ПСР (максималистов) Международного бюро Революционно-социалистических партий (Венский Интернационал), занимался литературной и журналистской деятельностью на идише под именем Ицхок-Нахмен Штейнберг. Был теоретиком еврейского территориализма и ответственным редактором журнала «Афн швэл» (На пороге) в Берлине. В своей работе «Нравственный лик революции» Штейнберг пытался выделить «хорошее» начало в революции – дантоновское, эсеровское, и «плохое» – робеспьеровское, большевистское³³. Работа Штейнберга справедливо критиковалась за крайний идеализм и в целом неуклюжую попытку обелить левых эсеров.

В Париже о в основном преобладало правое крыло эсеров с такими фигурами, как Керенский, Авксентьев. В Праге – центристы во главе с Черновым. В начале 1931 года в Праге прошла серьёзная теоретическая конференция партии социалистов-революционеров. Всего было прочитано 18 докладов, среди которых: «Идеологические основы демократического социализма в понимании ПСР» (В.Г. Архангельский), « Социально-экономическая политика ПСР» (Е.А. Сталинский), « Рабочая политика ПСР» (М.В. Кобяков), «Земельная политика ПСР» (П.Д. Климушкин) и другие³⁴. Эволюцию претерпела политическая программа, теперь эсеры отстаивали концепцию смешанной экономики, ещё сильнее подчёркивали значение многопартийности и демократии, считали важным роль иностранного капитала для восстановления России.

Правые эсеры подвергли критике прошлое своей партии. Так, эсер Калюжный, размышляя о причинах поражения ПСР, считал ошибочным ставку на советы. По его мнению, «Временное правительство, государственная власть, ответственная за свои действия перед страной, оказались фикцией, лишённой всякого значения и силы. Фактическая власть была у безответственной частной политической организации – у советов. И партия с.-р., находясь ещё в зените своего значения и влияния, не только допустила такое развитие советов, но и способствовала ему». Вывод Калюжного вполне определён – «партия с.-р. оказалась негосударственной и несостоятельной логически»³⁵.

Наибольшее внимание причинам поражения ПСР уделил в своем докладе на пражской конференции Сергей Порфирьевич Постников, бывший депутат Учредительного собрания. Он вспоминал известную фразу Чернова: ««Мы-то, может быть, и плохи, но программа наша хороша». Чернов, конечно, тогда и не подозревал, сколько правды окажется в обоих частях его фразы в эпоху революции 1917 года. За нашу программу голосовал чуть ли не весь народ, но мы не сумели использовать это и провести свою программу, оказавшись плохими политиками и тактиками»³⁶. И далее Постников обобщил причины неудачи партии – «… преимущество большевиков было в том, что они имели почти гениального тактика и организатора в лице своего лидера Ленина, в то время как у нас, с одной стороны, был лидером только теоретик Чернов, а с другой стороны – Керенский, главный герой февральской революции, хотя и политический тактик, но органически не связанный с партией и часто действовавший в порядке индивидуальном». Критиковал Сергей Порфирьевич позицию ПСР и в эпоху Брестского мира, «…когда партия в угоду принципам совершенно не считалась с реальной действительностью. Если бы партия действительно хотела бы, чтобы Учредительное Собрание имело возможность работать по восстановлению страны и по проведению требований революционной демократии, то прежде всего надо было заключать какой-то «модус вивенди» с немцами, а не разыгрывать благородных донкихотов в отношении союзников, которые, как показали последующие события, обошлись без России и очень скоро забыли о заслугах и правах России».

Немаловажно, что на эту конференцию не попал Виктор Михайлович Чернов. Если авторитет Чернова как теоретика был всегда, вплоть до его кончины, весьма высок, то его позиции лидера и руководителя уже давно были подточены. Ключевой работой для Чернова в те годы стал «Конструктивный социализм». Утопическому и псевдонаучному социализму автор противопоставлял социализм конструктивный, который возьмёт в себя всё лучшее из левой мысли. Идеалом своим Чернов стал считать северный, скандинавский социализм³⁷. Виктор Михайлович также приступил к написанию истории русской революции, но вышло лишь два тома серии «Великая русская революция» из планируемых четырёх. Лидер эсеров считал, что ударные отряды большевиков в 1917 году формировались вовсе не из квалифицированного рабочего класса, а из деклассированных элементов – люменов и откровенных уголовников. Тремя китами большевистской охлократии он считал: неработающих рабочих, невоюющих солдат и сухопутных матросов. Так называемый – охлос. Переход из крайности в крайность их естественное состояние. «Плебейская патетика никуда не исчезает – «бей», «громи», «круши», «долой» – не столь важно кого, важен кураж, инстинкт разрушения и язык ненависти. Такой контингент отлично подходил радикалам для взятия власти, но совсем не годился для государственного строительства, а главное – для новой армии. Большевикам стоило немалых трудов превратить эту разнузданную шпану в регулярную Красную армию.

Виктор Чернов в своих работах обращал внимание на Германскую революцию, которая сумела остановиться на своём демократическом этапе и не сползти к диктатуре. Если Русская революция закончилась Октябрём и большевистской узурпацией власти, то Германия сумела остановиться на своём «Феврале». Одну из причин этого Виктор Михайлович видел в том, что германцы оказались последовательными демократами, которые понимали, что «добро должно быть с кулаками». Чернов подчёркивал, что хорошая демократия – это не бесхребетная вседозволенность. А ответственная перед народом власть, которая готова карать тех, кто не уважает права и свободы других. «Никакой свободы врагам свободы!», – вот фактический лозунг, к которому пришёл стареющий лидер партии. Он с горестью отмечал, что марксисты-большевики продолжают заседать в парламентах стран Европы, а многие демократы остаются равнодушны к такому положению дел.

Непримиримость ряда русских эмигрантов к СССР и большевистскому режиму хорошо подчёркивает следующий случай. К тому времени австрийский социал-демократ Отто Бауэр, которому приписывается авторство термина «демократический социализм», предложил уйти от узкоклассового, «пролетарского» социализма и заменить его «интегральным», который будет объединять все адекватные левые идеи того времени. То есть – Бауэр предлагал присмотреться к «советскому социализму» и соединить его достижения с социал-демократией. Вполне естественно, что русские левые демократы не могли с этим согласиться. Поэтому Виктор Чернов подверг изыскания патриарха австрийской социал-демократии критике. С позиций сегодняшнего дня очевидно, что Отто Бауэр был прав, когда говорил о необходимости покончить с «социализмом для пролетариев» и перейти к «социализму для большинства». Но он ошибался, когда думал, что возможно какое-либо единение демократических левых с большевиками, ибо в Советской России уже в это время все независимые левые подвергались суровым репрессиям. А в 30-е они будут вообще физически уничтожены. Очевидно, что все вариации коммунистических режимов оказались крайне далеки от социальной демократии, а Отто Бауэр в своей мысли начал за здравие, кончил за упокой³⁸.

Черновым была начата масштабная работа над историей партии эсеров, но не доведена до конца. Уже живя в Нью-Йорке, он с большой теплотой и любовью вспоминал тех, с кем делил житейские радости и печали, с кем самоотверженно боролся против самодержавия во имя свободной и демократической России. Ему захотелось сказать о них, напомнить об их вкладе в историю российского освободительного движения. Так появилось несколько биографических очерков – о Гершуни, Гоцах, Натансоне, Житловском и друних народниках. Лидер эсеров одним из первых отметил схожесть фашизма, нацизма, большевизма. Чернов считал, что именно Первая мировая с её психозом создала предпосылки для тоталитаризма. В «Новой философской энциклопедии» совершенно обоснованно отмечается, что Чернов и другие эсеровские теоретики заложили основы анализа феномена тоталитаризма³⁹.

Возвращались русские социалисты и к оценке роли Александра Фёдоровича Керенского в постигшей Россию катастрофе. В нашей истории Керенский обычно оценивается исключительно со знаком минус. Тем интереснее, как эту фигуру оценивали левые. И тут не всё так однозначно. Да, у Керенского осталась масса недоброжелателей, в том числе и среди социалистов. Но были и те, кто сказал слово в его защиту, и не одно. С поддержкой Керенского выступил бывший когда-то его оппонентом Виктор Чернов: «Дорогой Александр Федорович! Было время, когда у Вас было бессчётное число друзей. Это было время, когда Вы были в зените славы и блеска. Потом наступило время склона – и Вас оставили почти в полном одиночестве. Вас объявили политическим мертвецом. И вот именно теперь мне хочется обратиться к Вам со словами дружеского, сердечного одобрения и участия… Теперь, когда все прошлые ошибки при свете дальнейших событий становятся ясными и бесспорными –теперь, когда Ваши же бывшие поклонники кричат на всех перекрестках о Вашей деятельности как о сплошном нагромождении ошибок – именно теперь меня возмущает вся несправедливость этих восклицаний. Да, Вы ошибались, как и все, быть может, больше, чем все – но и положение, которое Вы занимали, было труднее, чем у кого бы то ни было»⁴⁰.

Интересную точку зрения на Керенского представил Фёдор Августович – выдающийся русский философ, социолог. В революцию он был близок эсерам, хотя по взглядам мы можем его считать христианским демократом. Он писал:

Я глубоко уверен, что большинство сделанных Керенским ошибок объясняется не тою смесью самоуверенности и безволия, в которой его обвиняют враги, а полною неспособностью к технической организации рабочего дня. Человек, не имеющий в своём распоряжении ни одного тихого, сосредоточенного часа в день, не может управлять государством. Если бы у Керенского была непреодолимая страсть к ужению рыбы, он, может быть, и не проиграл бы России большевикам. Интуиция, младшая сестра молитвы, любит тишину и одиночество.

…Чувствуя, что дорогая его сердцу единая, свободолюбивая, всенародная революция с каждым днём всё безнадежнее распадается на две партийные, крайне-фланговые контрреволюции, он продолжал настаивать на том, что единственным выходом из трагического положения всё ещё остается сплочение всех живых сил страны в сильном, коалиционно-надпартийном правительстве, поддерживаемом государственно-мыслящими элементами организованных во Всероссийском совете демократических масс.

Керенский проиграл революцию. И тем не менее я продолжаю настаивать на том, что линия Керенского была единственно правильной. Общая воля России была скорее с Керенским, чем с большевиками, или с правыми. Ненародность большевистской власти должно считать окончательно доказанной тем, что в России до сих пор царят шпионаж и террор. Беспочвенность военно-буржуазной диктатуры была явно обнаружена тою легкостью, с которой «малоэнергичным и безвольным» Керенским было в три дня раздавлено корниловское восстание, а также и неудачею Белого движения. Вина Керенского, и очень большая вина, не в том, что он вёл Россию по неправильному пути, а в том, что он недостаточно энергично вёл её по правильному⁴¹.

Но самым горячим заступником Керенского можно считать «бабушку русской революции» Екатерину Брешко-Брешковскую, писавшую о нём: «Он не домогался власти, она сама пришла к нему. Он настойчиво отказывался от роли диктатора. Нашёлся бы хоть один человек, способный вынести столько же откровенной клеветы, как Керенский?.. Как бы упростилась его задача, если бы он последовал примеру вождей французской революции и обратился к политике массовых репрессий! Однако история навсегда запомнит, что Временное правительство вело колоссальное Российское государство сквозь бури переходного периода от старого к новому режиму неизведанными доселе методами, обходясь без малейшего кровопролития. Невозможно сказать, сколько времени продержался бы такой мягкий и миролюбивый строй, так как в массах развивалось нетерпение, недоверие и стремление к мести. Но мы знаем, что в течение этого периода воля одного человека сдерживала насилие, несмотря на неистовые призывы к жестокости, раздававшиеся даже среди интеллигентных людей»⁴².

Авторитет Екатерины Константиновны как первой женщины-каторжанки в среде народников был очень высок. И Керенский ещё в начале своей политической карьеры решил навестить Брешко-Брешковскую, когда она томилась в далёкой и холодной ссылке. Результатом этого, кстати, стала подхваченная Керенским на всю жизнь болезнь. Но он искренне восторгался этой личностью, считал её героиней, и не мог упустить возможность. И Екатерина Константиновна запомнила это на всю жизнь! Уже придя к власти, Керенский не забыл о ней, а она о нём. Трогательная дружба этих двух людей из разных поколений продолжалась и в эмиграции.

По всем политическим лагерям русской эмиграции ударило «сменовеховство» и другие идеи возращения на родину. Эти идеи стали захватывать и эсеров, и меньшевиков, и монархистов, и правых, и левых. Проблема была ещё в том, что субъективная тоска по родине заставляла людей искать идеологическое обоснование своему объективному возвращению. Тяжело переживали социалисты фактическую капитуляцию уважаемого многими Пешехонова. Выдающийся русский экономист очень скучал по России и принял решение вернуться. Алексей Васильевич Пешехонов в своих статьях делал большие выводы из уступки большевиков в виде НЭПа и считал, что они будут вынуждены всё больше считаться с крестьянством. Он преувеличивал влияние крестьян и верил, что они всё больше будут брать власть в свои руки в РСФСР. Всё это показывает, что Алексей Васильевич не смог расстаться с типично народническими иллюзиями. История не оправдала его ожиданий. Бедой стало то, что все возвращающиеся в СССР, фактически лишались теперь права говорить, то что думают. Они должны были либо лгать, либо сами себя заставить поверить в ложь. Один из ближайших друзей Пешехонова историк Мякотин писал по этому поводу, что «всякий, кто хочет вернуться в Россию, должен опоганить свою душу»⁴³.

Самым же ярким представителем демократического социализма в русской эмиграции, на мой взгляд, стал Марк Вениаминович Вишняк. Этот человек был незаурядным мыслителем, плодовитым публицистом и непримиримым противником любой диктатуры. Вишняк в 1917 году как представитель партии эсеров принимал участие в работе Всероссийской комиссии по выборам в Учредительное собрание. Именно Вишняку принадлежит заслуга сохранения стенограммы Учредительного собрания для истории. В своих воспоминаниях он описал, как похитил стенографический отчёт из издательства. После разгона Учредительного собрания большевиками, Вишняк действовал решительно: «Я медленно спускался по лестнице, когда вдруг осенила мысль: вернуться в контору и «свистнуть» матрицу — унести её без разрешения. Мне посчастливилось: заведующий был в соседней комнате. Взобраться на приставленный к шкафу стул, приподняться на цыпочки и взять матрицу — было делом секунд»⁴⁴.

Огромна роль Марка Вениаминовича в успехе журнала «Современные записки», редактором которого он являлся долгие годы. До конца своих дней Марк Вениаминович оставался горячим сторонником Февральской революции. Вишняк даже считал Февральскую революцию «рождением русской нации». Он оставался её сторонником и тогда, когда от неё отвернулись и прокляли многие её обожатели. Защитить честь Февраля и стало одной из задач редактора «Записок». В своих работах Вишняк часто останавливался на ходячем обвинении в адрес Февраля в том, что он «породил Октябрь»: ««Житейски» ещё можно не различать между обеими революциями, можно всю пореволюционную историю сводить к тому, что, когда «царя не стало», не стало и житья: деньги подешевели, имения отняли, пенсии упразднили, «и пошло, и пошло». Но даже юридически — а тем более политически и исторически — революция не растворима в Октябре и не сводима к Октябрю. Такая историософия опрокидывает сама себя. Следуя ей, пришлось бы признать и самодержавие только прологом и прелюдией к Февралю, как своему «естественному и логическому» завершению…»⁴⁵

Вишняк обращал внимание на всенародность, массовость Февраля и на заговорщический, бланкистский характер Октября. И здесь двух мнений быть не может — ни одна политическая сила в России, ни одна социальная группа не выступили против Февраля. Февраль действительно поддержали все. Монархические партии стыдливо попрятались или сменили вывеску, а все остальные — нацепили красные банты и славили революцию! Против же Октября и большевиков рано или поздно, так или иначе, но выступили почти все! От миллионного крестьянства и казаков до самых разных партий! Не то было в Феврале. Вишняк резюмировал:

Конститутивный признак революции — её всенародность. И потому революция тем «настоящее» и тем «больше», чем ближе участвующие в ней массы совпадают физически со всем составом населения, чем сильнее отдельные индивиды, группы, классы охвачены «мирским» чувством, пронизаны интересами сверхличного, трансцендентного целого». С этой точки зрения французская революция 1848 года больше революции не только 1830-го, но 1870-71 года, потому что и коммуна 1871 года не выходила за пределы местного, парижского эпизода. И в этом смысле февральская революция 1917 года несравнимо «больше» революция, нежели Октябрь. Был ли Октябрь революцией — или переворотом — вообще решается не тем, что Октябрь был насильственен, или оказался победоносным или сделал интуитивное («советское») право положительным; а тем, — кто его делал: действовала ли в Октябре нация? Была ли она активна? Воспринимали ли массы своё соучастие в Октябре, как частное и корыстное дело и только как такое, или ими владело сознание общего, национального дела, государственного интереса?

 

Именно потому, что Октябрь опирался по преимуществу на «шкурнические» инстинкты, исходил не из сплочения, а из разделения, из партийной и классовой диктатуры и гражданской войны, а не из гражданского мира и народоправства, из идеи не национальной, а мировой революции, делавшей из России простой «плацдарм» и «детонатор» европейских революций и упразднявшей Россию, как национально-государственное единство, из грядущего союза ССР, — Октябрь был, если угодно, штабной революцией, но не революцией в подлинном и единственном её значении и смысле⁴⁶.

Много внимания в своих работах Вишняк уделял и Учредительному собранию. Его разгон он воспринимал как величайшую драму русской демократии и личную трагедию. Положительный момент в разгоне Учредительного собрания он видел только в том, что оно чётко обозначило расстановку сил. Теперь все русские демократические социалисты, за исключением левых эсеров, стали одинаково оценивать большевиков и их Октябрьский переворот как контрреволюцию, которая отвергла всё то демократическое, что лежало в основе Февральской революции. А на место общенародной воли поставила свою партийную, враждебную огромной массе населения.

Вишняк заметил ещё и то, что если в прошлом диктатура всегда откровенно окрашивалась в тёмные цвета реакции, то со второй половины XIX века её стали облекать в красные цвета революции. Для большевиков немалую роль в этом сыграла пресловутая диалектика Маркса, которая была призвана ими, дабы оправдать идею диктатуры. И именно марксисты сделали попытку «привести в гармонию» идею диктатуры пролетариата с идеей демократии, однако обречённость такой попытки для Вишняка совершенно очевидна, ибо «проблема диктатуры имеет с проблемой демократии не больше общего, чем операция мозга с проблемой логики»⁴⁷.

Вишняк не давал никакого оправдания большевикам, не был сторонником их политики ни в каком вопросе. Его не одурачил ни НЭП, ни советский «поворот к патриотизму» во Второй мировой. Для себя Марк Вениаминович чётко разграничивал — Россию и большевиков, страну и государство, власть и народ: «Октябрь сразу, полностью и навсегда сделал меня своим непримиримым врагом. Даже в самые горькие минуты эмигрантского бытия — бедности, безработицы, нашествия Гитлера, — как и в моменты высшего триумфа большевиков: при международном их признании и допущении в Лигу Наций, во время победы у Сталинграда или на совещаниях в Тегеране, Ялте и Потсдаме, — никогда не возникало у меня и сомнений, что большевизм был, есть и, доколе пребудет, останется бичом и злом для России и всего человечества.

Ни НЭП, ни сталинская конституция, ни индустриализация, ни расширение российских владений, ни престиж русского имени меня не прельстили и не соблазнили. Я всегда помнил, какими средствами всё это достигалось и проводилось. Распространение грамотности, увеличение числа школ, театров, отсутствие безработицы, Днепрострой, Волго-Донской канал и московское метро были, конечно, достижениями. Но рядом с этим «организованное понижение культуры», или «фельдшеризм» во многих областях знания входил неустранимым элементом во всё, что создавали большевики. Главное же, что, если не сводило на нет, то обесценивало все эти блага, это реки крови и слёз, которыми сопровождались советские успехи и достижения. По сравнению с большевистской тиранией меркли преступления и насилия всех самодержцев или Муссолини и Франко»⁴⁸.

Вишняк как убежденный антифашист обращал внимание на сходство режимов Муссолини, Сталина, Гитлера. Сущность большевизма, по Вишняку, была «вовсе не в социализме и коммунизме, не в обобществлении средств производства и не в упразднении эксплуатации труда частным капиталом. За три с половиной десятилетия большевики многократно меняли свою политику, тактику и стратегию. Менялась и личина Октября, но существо его оставалось себе равным. Экономика эпохи военного коммунизма так же непохожа на, так называемый, НЭП, как этот последний на экономику пятилеток и сплошной коллективизации. Но ВЧК, ГПУ, НКВД, МВД и МГБ — родные братья и сестры, все на один лад.

И в этом «душа» Октября. Не в его провозглашениях, программах и целях, которые, как правило, у всех людей и групп — благие: кто же стремится к злу, как злу, или к насилию, как насилию. Существо Октября было не в том, ВО ИМЯ ЧЕГО он действовал, а КАК он действовал, какими средствами и методами он стал тем, чем стал. Отказывались ли большевики от всякой аннексии и контрибуции или захватывали чужие земли и народы, нефтяные источники и доки под видом «репараций»: легализовали ли аборты или преследовали за них; отвергали ли патриотизм во имя интернационализма или принимали его, отвергая «безродный космополитизм»; заключали ли соглашение с Муссолини и Гитлером или воевали с ними; вели ли кампанию безбожничества или сотрудничали с князьями Церкви; изобличали ли демократию за «формализм», как выдумку плутократии, или, наоборот, прославляли свой строй, как наиболее совершенную демократию, — большевики себе равны всегда⁴⁹.

Будущее русским социалистам виделось мрачным. Эсер Питирим Сорокин, признанный гений социологии, в своей фундаментальной работе «Социология революции» писал: « У нас погибли преимущественно элементы: а) наиболее здоровые биологически, b) трудоспособные энергетически, с) более волевые, одарённые, морально и умственно развитые психологически…Вот почему я не могу больше быть ни трубадуром, ни романтиком войны и кровавой революции. Вот почему я тихо и печально улыбаюсь, когда слышу славословия последним. Вот почему я скептически воспринимаю всякую — пассивную и рафинированную — радость и восторги перед революцией… Когда же я вижу многих и многих, искренно мечтающих о приходе революции, я говорю: «Жаль, что человечество плохо усвоило уроки истории. Эти дети играют огнём, который сожжёт их же самих, и больше всего именно трудовые классы: они вызывают вихрь, который разнесёт смерть, убийства, зверства, голод, болезни, опустошения по всей стране, вихрь, в результате которого больше всего пострадают именно народные массы… Разнузданная чернь, вооружённая, жаждущая мщения и разъярённая; пики, ножи и молотки; угрюмый притихший город; полиция у семейного очага; подозрительность ко всякому мнению; подслушанные речи… подмеченные слёзы… неумолимые реквизиции… вынужденные займы… обесцененные бумаги… война на границе… Безжалостные проконсульства… Жестокосердые комитеты безопасности… — вот плоды социальной революции». И сверх того… смерть, смерть и смерть… Смерть во всех видах… смерть лучших»⁵⁰.

Сорокин отмечал, что разрушения, причинённые радикальными революциями, всегда перекрывают их достижения. Такие революции не социализируют людей, а биологизируют; не увеличивают, а сокращают все базовые свободы; не улучшают, а скорее ухудшают экономическое и культурное положение рабочего класса. Результаты достигаются непропорционально большой ценой. Страдают же не столько аристократические классы, сколько миллионы беднейших трудящихся: «Не приемлю теперь я кровавой революции и войны и из-за их методов, ибо знаю, что метод голого и кровавого насилия по своей природе ничего, кроме разрушения и регресса, дать не может.. Пусть не подумают, что эти строки говорят о том, что революция меня лично обидела, что я много, по-видимому, лично потерял в ней… Нет. Кроме жизни и иллюзий, мне терять было нечего. Я был беден — таковым остаюсь и теперь. Я сын рабочего и крестьянина — стало быть не мог потерять привилегий. Я не был ни «аристократом», ни «буржуем», ни чиновником — стало быть, и здесь я ничего не мог потерять… Жизнь моя — при мне ещё. Честь моя и совесть — также. Единственная потеря — иллюзии. Были они и у меня… Одной из них было романтическое представление о революции и желание её прихода… Теперь я видел её. Пять лет был я в её вихре, пять лет внимательно смотрел в её лицо… Увидев его, я стал изучать лица бывших «глубоких» революций. И понял: это лицо зверя, а не сверхчеловека»⁵¹.

Для нас, людей современной России, весьма интересны прогнозы Фёдора Степуна о будущем России. Глядя на нашу нынешнюю действительность, сложно без содрогания читать все эти строки. Фёдор Августович писал:

В России завтрашнего дня найдётся немало элементов, как бы специально приспособленных для превращения кончающегося страшной катастрофой красного фашизма в новый, националистический милитантный фашизм, евразийский по выражению своего лица и православный в духе бытового исповедничества; однопартийный, с обязательною для всех граждан историософией, с азиатским презрением к личности и с лютым отрицанием всякой свободы во имя титанического миссионизма одной шестой мира, только что возродившей на всей территории священное имя России.

К услугам такого фашизма окажутся: всеобщая фашизация мира, неисчислимые экономические богатства России, одна из самых мощных армий мира, громадный организационный опыт ГПУ, очень большие психологические ресурсы оскорблённого национального самолюбия, привычка всего населения естественно делиться на представителей правящего отбора и на покорные стада рабов, с одною только жаждою в душе, чтобы их оставили в покое и устроили им приличную внешнюю жизнь. Чувствуя эту жажду замученных советских людей, нельзя сомневаться в том, что, если бы в России появился диктатор типа западноевропейских вождей, то субъективное сознание советских граждан было бы этим безоговорочно осчастливлено. Тем не менее — и это главное, о чём необходимо сговариваться всем пореволюционным течениям, — мы не только не смеем идти в Россию с проповедью христианского фашизма, но не смеем даже и молча соглашаться на него. Наша задача сделать всё от нас зависящее, чтобы большевиков сменил не националистический фашизм, а, несмотря на всю свою неизбежную авторитарную твёрдость, подлинно человеколюбивый новодемократический строй⁵².

Множество раз левая эмиграция поднимала вопрос о необходимости объединения с либеральным лагерем. Самым горячим сторонником такого объединения был Сергей Мельгунов, историк, автор знаменитой книги «Красный террор в России». Он считал, что русская эмиграция холит и лелеет абсолютно второстепенные разногласия вместо того, чтобы сплотиться единым антибольшевистским фронтом. Он говорил: «Миссия эмиграции – свободным словом будить русских эмигрантов и призывать их к сплочению»⁵³.

Как я уже писал в начале статьи, Виктор Михайлович Чернов ещё на заре своей политической жизни желал, чтобы эсеры и социал-демократы стали единой партией. Можно сказать, его мечта всё же сбылась. 18 марта 1952 года в журнале «Социалистический вестник» было опубликовано письмо-завещание 14 российских социалистов, которое называлось «На пути к единой социалистической партии»⁵⁴. Подписали его 14 виднейших социалистов, уже ветеранов левого движения – Рафаил Абрамович, Марк Вишняк, Владимир Зензинов, Борис Николаевский и другие. Письмо писалось как завещание грядущим поколениям, которые будут строить социал-демократическую партию в России. Социал-демократ Борис Сапир писал: «Вообще в современной Европе исправное функционирование демократического государства предполагает наличие сильной социал-демократии. Соединённые Штаты фактически не представляют исключения из этого правила. За последние 15-20 лет правительство Америки, особенно во время президентства Франклина Рузвельта, воплотило в жизнь наиболее существенные черты т. н. социального государства (Welfare State). Россия после большевиков будет стоять перед теми же проблемами, что и все современные государства. На этом зиждется наше убеждение, что демократический социализм имеет будущее в России после ликвидации советского строя»⁵⁵.

Эсеры и социал-демократы констатировали, что былые разногласия, которые разъединяли их партии, ушли в прошлое. Ушёл в прошлое спор о крестьянской общине, о перспективах капитализма в России, о классе-гегемоне революции. И наоборот – общая оценка природы советского режима, осуждение всех форм тоталитаризма, дрейф в сторону смешанной экономики, признание нерушимости права частной собственности, признание неразрывности демократии и социализма – всё это привело партии к союзу. В письме значилось:

Теперь уже не может быть сомнения в том, что «социализм» без свободы означает худший вид рабства и бесчеловечного варварства. Теперь уже потеряли смысл все старые споры о взаимоотношении между социализмом и демократией. Демократия для нас является неотъемлемой частью самого социализма, она входит в самое определение социализма. Как говорил Вандервельде: «Социализм будет социализмом свободных людей или его вовсе не будет». В отличие, от того, что многие думали в 20-х и 30-х годах, социалисты всего мира теперь уже знают, что нет «различных путей к социализму». Ибо не человек для социализма, а социализм для человека, — для того, чтобы обеспечить максимальное количество материальных и духовных благ максимальному количеству людей на основе максимального равенства и свободы. Непрерывный подъём жизненного уровня народных масс, всестороннее свободное развитие личности, забота о человеке, а не об абстрактном государстве, конкретно принимающем облик партийно-бюрократического аппарата, — этого всепоглощающего и всеподавляющего Молоха, вот цель социализма, каким его понимает мировое социалистическое движение, демократическое, гуманитарное, эволюционное, стремящееся не господствовать над своими народами, а служить им.

Российское социалистическое движение дольше всех других социалистических партий Европы оставалось догматическим, объявляя для каждого члена партии обязательным принятие данной философско-исторической концепции. В Западной Европе от этого уже давно отказались. Если в 90-ых годах германская С. Д. партия была построена на строгой марксистской концепции так наз. «Эрфуртской программы», то в начале ХХ века в партии уже на равных правах состояли и ортодоксы, и ревизионисты-бернштейнианцы, и даже сторонники этического и христианского социализма. Во Франции партия, после объединения гедистов и жоресистов в 1905 г., перестала быть мировоззренческой в узком смысле слова, и в ней принимали участие и играли крупную роль марксисты и немарксисты. А в Англии Рабочая партия с самого начала не была связана никакой обязательной доктриной, марксисты в ней всегда были небольшим меньшинством, а, наоборот, сторонники этического и религиозного социализма играли в ней очень видную роль.

В России, где компартия в течение десятилетий является фактической монопольной носительницей власти и притязает на безраздельное господство и над всей духовной жизнью страны, послебольшевистская демократия будет резко отталкиваться и от «монистической» партфилософии, не допускающей никаких «уклонов», и от железной дисциплины «монолита». Единая социалистическая партия в послебольшевистской России будет широкой, терпимой, гуманитарной и свободолюбивой. Готовить почву для создания такой партии является общей задачей всех, кто сохраняет верность знамени демократического социализма⁵⁶.

Рафаил Абрамович вспоминал, как за два дня до смерти Чернова он вложил в его огромный крестьянский кулак тот самый номер «Социалистического вестника», в котором было опубликовано обращение 14-ти «На пути к единой социалистической партии в будущей России». Он назвал Чернова среди тех учителей, у которых учились российские марксисты, ибо его критика марксизма помогала многое глубже проверить, отжившее отбросить. «Виктор Михайлович никогда не гонялся за дешёвыми полемическими победами, а был искателем правды; критикуя нас, – говорил Абрамович, – он вместе с нами искал правильного ответа на стоявшие перед всеми нами проблемы миросозерцания и тактики»⁵⁷.

На траурном митинге Марк Вишняк сказал о лидере своей партии: «Если в краткой форме определить, кем был Чернов, я бы сказал, он был плюралист. Не в философском только смысле этого слова, как отрицание какого-то одного начала – материи, духа, экономики, морали, права, – определяющего будто бы всё прочее. Нет, Виктор Михайлович был плюралистом и в более широком смысле. Он живо интересовался многим и тянулся к разным областям жизни и знания: к политике и экономике, философии и праву, к истории и литературе, поэзии и фольклору. Виктор Михайлович чувствовал себя не только волжанином, самарцем и саратовцем, но и тамбовцем, и москвичом. Коренной великоросс, он одновременно ощущал себя сыном России, европейцем, славянином, гражданином мира. Близких друзей он находил среди украинцев и поляков, евреев и грузин, эстонцев и армян, чехов, сербов, французов. Это ли не плюрализм?»⁵⁸

Что ж, как видим, плюрализм, который Виктор Чернов сеял всю жизнь, не пропал даром. Он пророс, причём и в марксистской среде. Письмом 14-ти для русской эмиграции начинается рождение прогрессивной социал-демократии, а утопический социализм заканчивается. Подходит к заключению и наша статья.

Заключение

В русской леводемократической среде случались свои взлёты и падения. Эту среду не стоит идеализировать. Уже позже, став эмигрантами, оторвавшись от родины, они не всё могли знать, не всё могли понять. Да это и было невозможно. Они были слишком современниками своей эпохи, чтобы суметь максимально объективно взглянуть на события тяжёлого XX века. И всё же русская эмиграция, не знавшая таких свирепых репрессий, которым подверглись народы СССР, сумела переосмыслить свои убеждения, признать часть своих ошибок и прийти к новым идеям.

У русских эмигрантов-социалистов есть чему поучиться. Разумная, прогрессивная и великодушная социал-демократическая партия, которую призывали эмигранты, всё ещё ждёт своего часа в России. Уже ясно, что путь к ней будет трудным. Слишком силён ещё максимализм в российском обществе. А доктрины прошлого всё ещё балластом тянут отечественных левых на дно. Смешно и горько видеть, как вроде бы взрослые люди с образованием продолжают пропагандировать анархические, коммунистические и другие химеры XIX века, которые с успехом провалились. Расставаться с заблуждениями всегда трудно. Остаётся надеяться, что если это сумели люди далёкого прошлого, то и мы сможем.

1. Межуев Вадим. Социализм — пространство культуры (Ещё раз о социалистической идее) // Знание. Понимание. Умение. 2006 г. № 3.
2. Ольденбург Сергей. Царствование императора Николая II. Белград, 1939 г.
3. Акунин Борис. История Российского государства. После тяжёлой продолжительной болезни. 2021 г.
4. Леонтьев Ярослав. Партия левых социалистов революционеров Документы и материалы том 1. Москва, 2000 г.
5. Аксельрод Павел, Мартов Юлий, Потресов Александр. О революции и социализме (сборник работ). Под редакцией Л.А. Опёнкина. Москва, 2010 г.
6. Там же.
7. Протоколы заседаний ЦК Партии социалистов-революционеров (июнь 1917 — март 1918). Под ред. докторов исторических наук Ю. Г. Фельштинского и Г. И. Чернявского.
8. Куторга Иван. Ораторы и массы. Риторика и стиль политического поведения в 1917 году.
9. Троцкий Лев. История русской революции. Том 1. Москва, 1997 г.
10. Плеханов Георгий. Что собственно дал съезд?, «Единство» №75, 27-го июня 1917 г.
11. Леонтьев Ярослав. Партия левых социалистов-революционеров. Документы и материалы. Том 1. Москва, 2000 г.
12. Там же.
13. Аксельрод Павел, Мартов Юлий, Потресов Александр. О революции и социализме (сборник работ). Под редакцией Л.А. Опёнкина. Москва, 2010 г.
14. Там же.
15. Протасова Ольга. Деятели демократического социализма в контексте политической культуры первой четверти 20 века. Москва, 2017 г.
16. Никитин А.Н. Суверенная Кубань. Опыт отечественного парламентаризма (1917−1920 гг.). Москва, 2010 г.
17. Колоницкий Борис. Красные против красных. Журнал «Нева», номер 11, 2010 г.
18. Там же.
19. Голованов Василий. Нестор Махно. Жизнь замечательных людей, 2013 г.
20. Политическая история русской эмиграции. 1920-1940 гг. документы и материалы. Под редакцией профессора А.Ф. Киселева, 1999 г.
21. Вишняк Марк. Дань прошлому. Нью-Йорк, 1953 г.
22. Политическая история русской эмиграции. 1920-1940 гг. документы и материалы. Под редакцией профессора А.Ф. Киселева, 1999 г.
23. Ленин Владимир. «Задачи союзов молодёжи» // Речь на III Всероссийском съезде Российского Коммунистического Союза Молодёжи 2 октября 1920 года. Ленин. ПСС. Том 41, стр. 317. М. 1963 г.
24. Меньшевики в 1922-1924 гг.. / отв. ред. Зива Галили, Альберт Ненароков, Леопольд Хеймсон. Москва, 2004 г.
25. Рюбель Марк. Самое слабое звено: К вопросу о законе неравномерного развития. 1973 г.
26. Потресов Александр. Мой спор с официальным меньшевизмом, 1927 г.
27. Там же.
28. Аксельрод Павел, Мартов Юлий, Потресов Александр. О революции и социализме (сборник работ). Под редакцией Л.А. Опёнкина. Москва, 2010 г.
29. Церетели Ираклий. Исторические задачи социал-демократии. Журнал «Социалистический вестник», №2. 15 февраля 1946 г.
30. Валентинов Николай. Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина. — М.: Современник, 1991 г.
31. Николаевский Борис. Конец Азефа. Берлин: Петрополис, 1931 г.
32. Суслов Алексей. Эволюция партии эсеров в эмиграции: конференция партии социалистов-революционеров в Праге (1931 г). Гуманитарные науки. История. № 1 (29), 2014 г.
33. Штейнгберг Исаак. Нравственный лик революции. Берлин, 1923.
34. Суслов Алексей. Эволюция партии эсеров в эмиграции: конференция партии социалистов-революционеров в Праге (1931 г). Гуманитарные науки. История. № 1 (29), 2014 г.
35. Там же.
36. Там же.
37. Аврус А.И., Голосеева А.А., Новиков А.П. Виктор Чернов: жизнь русского социалиста. Москва, 2015 г.
38. Там же.
39. Аврус А.И., Голосеева А.А., Новиков А.П. Виктор Чернов: жизнь русского социалиста. Москва, 2015 г.
40. Протасова Ольга. Деятели демократического социализма в контексте политической культуры первой четверти 20 века. Москва, 2017 г.
41. Степун Фёдор. Бывшее и несбывшееся. Нью-Йорк, 1956 г.
42. Брешко-Брешковская Екатерина. Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873—1920 / Пер. с англ. Л. А. Игоревского. — М.: ЗАО Центрполиграф, 2006 г.
43. Протасова Ольга. Деятели демократического социализма в контексте политической культуры первой четверти 20 века. Москва, 2017 г.
44. Вишняк Марк. «Современные Записки». Воспоминания редактора (Мемуары замечательных людей). Москва, 2019 г.
45. Вишняк Марк. Два пути. Февраль и Октябрь. Париж, 1931 г.
46. Там же.
47. Корицкий Э. Б., Бегидов А. М., Шетов В. Х. Общественно-экономические воззрения М.В. Вишняка.
48. Вишняк Марк. Дань прошлому. Нью-Йорк, 1953 г.
49. Там же.
50. Сорокин Питирим. Социология революции. Москва: Территория будущего: РОССПЭН, 2005 г.
51. Там же.
52. Степун Фёдор. О свободе. Журнал «Новый Град» №13.
53. Протасова Ольга. Деятели демократического социализма в контексте политической культуры первой четверти 20 века. Москва, 2017 г.
54. На пути к единой социалистической партии (письмо-завещание 14 российских социалистов, 1952 г.) / Обращение редакции журнала «Социалистический вестник» (1952. № 3)
55. Сапир Борис. Проблемы русского социализма. «Против течения: Сборник». Нью-Йорк, 1952 г.
56. На пути к единой социалистической партии (письмо-завещание 14 российских социалистов, 1952 г.) / Обращение редакции журнала «Социалистический вестник» (1952. № 3)
57. Аврус А.И., Голосеева А.А., Новиков А.П. Виктор Чернов: жизнь русского социалиста. Москва, 2015 г.
58. Там же.